Предлагаем Вашему вниманию интервью с Николаем Павловичем Шулениным - алтарником храма Воскресения Христова в Кадашах в 1930-е годы до закрытия храма.

Интервью опубликовано в 15 номере журнала "Мир Божий".

 — Как вы стали алтарником?

— Я родился 30 августа 1923 года. Жили мои родители тогда в районе Новоспасского моста, но в 1928 году мы переехали сюда, и детство мое прошло здесь. Мы жили в Кадашах, дом 14, правда, наш теремок, наполовину деревянный, уже сломали. Мама не имела профессии, папа шоферил.

Меня привел в храм Ваня Сотников. Мама познакомилась с одной прихожанкой, сын которой прислуживал в храме. Это был 1933-й год. Ваня познакомил меня с батюшкой. И я начал здесь прислуживать. Настоятелем храма был отец Дмитрий Карнеев, старенький такой. После войны, когда мы все здесь снова собрались, мы узнали, что его убили. Правда, об этом старались не говорить.

Хор был большой, стояли слева и справа, человек по десять с каждой стороны, в нем были мужчины и женщины. Клиросы были обиты бархатом, очень красиво было. Пели хорошо, насколько я мог тогда судить. Алтарников было трое — Ваня, Сева и я. Сева жил в церковном домике рядом с храмом. Прихожан очень много было в храме.

Служба шла каждый день. По праздникам было две обедни. Зимой служили в нижнем храме, а летом в верхнем. При входе в храм стены были расписаны красивыми панно: было большое, во всю стену, очень красивое панно Воскресения Христова — Иисус Христос, Матерь Божия, святые… По бокам, когда всходишь по ступеням, тоже были красивые росписи.

Я был алтарником до закрытия храма. Потом мы с мамой стали ходить в Скорбященский храм на Ордынке, храм святого Климента на Пятницкой и храм Николы Чудотворца в Кузнецах.

— Что люди тогда говорили о советской власти?

— Что говорили? Что антихрист пришел, говорили. За жизнь свою боялись: «лишнего слова не скажи». Не болтали. Мы мальчиками были, не разбирались, а взрослые были настороже.

Кто верил в Бога, тот ходил в храм и его никакими методами разубедить было нельзя, а молодежь отходила от Бога. Меня даже называли «попиком». Молодежь была настроена против религии. В Кадашах было мало молодежи. Чтобы молодежь посещала храмы, как сейчас она ходит, такого не было. Если с родственниками, то ходили. Все-таки сейчас молодежь тянется к храму! Слава Богу! Я посетил наш храм и вижу, что молодежь тянется.

— Расскажите, как проходила служба в то время. Что вы делали?

— Я прислуживал священникам, помогал в алтаре, передавал поминальные записки в алтарь, где их читали священники, разжигал уголь, зажигал свечи, делал мелкую работу.

— Как часто вы тогда причащались?

— Мама старалась, чтобы я причащался раз в месяц. Мы с мамой и сестренками каждую неделю, по воскресеньям, обязательно ходили в храм. Мама молилась и дома, читала Евангелие, молитвы. У нее было толстое Евангелие. Она ставила нас рядом и читала, но нам трудно было долго выдерживать. А мама читала долго. Так было каждый день. Когда я стал работать, то стал не так усерден в молитве, и я был подвержен антирелигиозным влияниям. Но в душе я никогда не терял верность Христу.

— Исповедь была общая или частная?

— Исповедь была и та и другая. Когда было много народа, то была общая исповедь, а так исповедовали два священника. Я тщательно готовился. Человек тогда к исповеди тщательно готовился и слагал с себя проступки, а после этого шел причащаться. Это было событие. Сейчас это, кажется, проще происходит.

— Вы помните, как закрывали храм?

— Помню, как снимали колокола после закрытия. Видел, как на веревке тянули большой колокол. Люди стояли и плакали. Маленькие колокола сняли быстро, а большой тяжело было снимать. Мы маленькие, глупые были, нам посмотреть интересно было. Красноармейцев среди тех, кто снимал, не было, просто рабочие снимали. Помню, напротив храма были ворота из красивого желтого метала, сейчас их нет. После закрытия здесь был какой-то архив. Потом здесь были «грабари».

— Что вы можете вспомнить о предвоенном времени?

— Был страх. Храмы закрывались. Люди были против, были недовольны, но не выражали это, побаивались. В душе возмущались, конечно. Это не очень хорошо, когда человек из своего храма уходит в другой храм. Здесь ты все знаешь, священников, прихожан.

Помню крестные ходы на Пасху. На Пятницкой был храм Параскевы Пятницы. Когда метро стали строить, тогда его взорвали. Был храм Параскевы Пятницы еще на Калужской площади.

С началом войны народ получил некое моральное облегчение. Народ потянулся к Богу. Стали открыто ходить в храмы. Раньше это представить было нельзя, а тогда престали бояться, что за религию могут привлечь к ответственности.

Мы понимали, что скоро будет война. Я в 1939 году поступил в ФЗУ, но нам не дали доучиться, чтобы мы получили более качественное образование. Весь наш выпуск послали на военные заводы. Одни попали в Фили, на авиационный завод, другие на другие заводы. Люди восприняли это так: значит скоро война. Мы что-то чувствовали, но что конкретно будет, никто не знал. Потому что газеты писали, что войны не будет, что «Германия это мир», «это друзья», «мир с немцами». Все газеты об этом писали.

— А газетам не верили?

— Как не верить, верили, конечно. Но в душу закрадывалось что-то нехорошее. И в разговорах мы, пацаны восемнадцати лет, между собой говорили, что будет что-то нехорошее.

— После войны вы вернулись в Кадаши?

— Да, и каждую неделю ходил в храм. Но когда я женился и переехал к супруге, то в храм ходил редко: жена работала в аппарате ЦК и боялась, что ее могли уволить. И я ходил в храм, только когда приезжал сюда к маме. Мама с 1947 года и до своей кончины в 1965 году работала в храме Всех Скорбящих Радости, продавала свечи. Она была очень верующий, очень честный человек, ей казначей храма доверял казну.

Мы выходим из храма, где беседовали, Николай Павлович смотрит на купола Кадашей и говорит:

— Когда мы приезжаем сюда с супругой, то я всегда говорю ей: «Посмотри, как блестят наши купола! На всю Москву!». Кадаши — это моя родина.

Интервью и фото: Александр Филиппов